«Утро. Шагая, скандирую,
Светлое в каждой строке.
Лучшая улица Кирова
В лучшем моем городке».
(Мое до перестроечное)

Давно уже это не улица Кирова, и светлое в строку ко мне приходит все реже. Иду на автобус, с запасом в 15 минут, значит еще успею замерзнуть. На остановке еще никто не топчется. И лишь на скамейке в фиолетовых сумерках выделяется фигура старика, спрятавшего лицо в воротнике черного пальто, а руки — в рукавах. Не шевелится, как памятник. Похоже — не пьяный. Цепко оглядывая сидящего, подхожу ближе. Замечаю приличную норковую шапку на голове, зато на ногах — лыжные ботинки без шнурков, на босу ногу. Кто это? Бомж? Гаснет неоновый свет фонарей, быстро светает. И вдруг я узнаю этого человека. Что поделаешь, маленький город, и живу здесь давно. Воспоминания о прошлом нахлынули на меня.

Без благословения секретарши когда-то к нему на прием было не попасть. Важная персона по тем временам. Этот человек решал вопросы жилья, трудоустройства, влиял на жизни многих людей. Я не помню ничего негативного из общений с ним тогда. Только робость и неуверенность свою помню. Его дети ездили тогда в Артек, в детские санатории на Черное море. А я и сейчас чувствую зависть к его детям и жалость к своим. Семья этого человека не знала насущных проблем, и родители не стояли в очередях за мандаринами к Новому Году, за всякой вкуснятиной к праздничному столу. «Паешные» люди, от слова — паек. Продуктовые наборы с дефицитом в дом привозил личный шофер, и не только к праздничным датам.

Да. Было время. Кому — все, а кому — минимум, чтобы быть в строю и не выпасть. Шагать в ногу. А уж творить могли только очень сильные, очень «непричесанные» люди. А что же теперь? Стою, мерзну, жду автобуса и смотрю на старика, неподвижная фигура которого кажется какой-то неестественной на фоне светлеющей безлюдной улицы. Подошли две молодых женщины, укутанные капюшонами. Одна из них заговорила с человеком на скамейке, спросила, куда он едет. Посмотрев на молодую женщину мутным взглядом голубых когда-то глаз, он ничего не ответил. Подошел автобус, я вошла, и уже в окно увидела, что старик остался сидеть на скамейке. А возле него лежал узелок из пестрого ситца, похожий на наволочку.

Сняв капюшоны, сзади меня сели две женщины. Из их бурной беседы об этом человеке, я узнаю, что его дочь и сын, да и его внуки, живут в нашем городе. «А он такой вредный и настырный», — говорила одна из женщин, — «что его невозможно выносить». Дальше слышу, что родительскую квартиру после смерти матери дети продали, и теперь он живет то у сына, то у дочери. Дети — чиновники на госпредприятии, а старшие внуки учатся в институтах. «Нет, он еще не маразматик, все понимает», — слышу дальше,- «но с таким характером, упаси Бог». А дальше беседа сзади переходит в спор. Одна, жалея старика, говорит о черствости детей, о жадности, жестокости и равнодушии. А другая, ухаживая за своей восьмидесятилетней матерью, оправдывает детей, которые выпустили старика без носков и без рукавиц.

Потом была моя остановка, я вышла. Начался еще один рабочий день, приближающий меня к Новому Году.

Время от времени перед глазами возникал образ старого человека на остановке. Было грустно и боязно. Моя старость, какая она будет? Перенос? Да, конечно. Профессиональные наблюдения в общении с пожилыми людьми мне подсказывают, что самыми стойкими в старении мозга оказываются нейроны, с одной стороны — отвечающие за привычное поведение, с другой — наоборот — за нереализованные свойства характера. Был человек смирен и покладист, а в старости хочет быть лидером и — наоборот. Возрастная компенсация, что называется. О крайностях и патологии старости я здесь не говорю. Мы многогранны и неповторимы. В этом есть как источник оптимизма, так и зачатки тревог и потерь. И есть в наших переживаниях на миру и внутри себя что-то рефренообщее. «По образу и подобию», как говорится. Например, почему простить капризного ребенка за проделки легче, нежели старика-отца, которому все не так, который тоже хулиганит.

Надо же так случиться, что обстоятельства пересеклись и в очередной раз сложились в том месте, где находилась я. В дверь постучали. В кабинет вошла женщина средних лет, с уставшим лицом и потухшими голубыми глазами. Она попросила о встрече по рекомендации семейного врача.

У меня было время и консультация началась с ее рассказа о кризисе отношений в ее семье, которая рушилась. Много плакала, говорила о своей ущербности, о своем малодушии, о тяжелом чувстве вины. Она ненавидит своего отца, хотя знает, что это ненормально. В юности, когда она училась в институте, то жила впроголодь, чтобы купить себе колготки и приличные туфли. Хотелось на танцы, хотелось в бар, хотелось нравиться. А отец, имея все возможности, ей выдавал «от и до». «И маму терроризировал по поводу расходов на хозяйство»,-продолжала женщина. «А теперь, уже совсем старый, он опять командует, во все вмешивается, носится со своей персональной пенсией, говорит самые обидные вещи. Я его просто ненавижу. Как мне с этим жить?» Это и был запрос на консультацию

Дальше было много работы, много чувств, моих и клиентки. Все было, все менялось, и менялись мы с этой женщиной в совместном бытии и порознь. А самое интересное, что это была дочь того старика, которого я видела на остановке автобуса за неделю до встречи с его дочерью. Коммуникации маленького города часто мешают психологу первично воспринимать мир, но зато позволяют видеть динамику и «печвоки» — яркую лоскутность жизненных историй в полном развороте. Правда, в этих непростых путешествиях с клиентом есть опасность «из-за деревьев не увидеть леса», но это уже профессиональные проблемы.